Предисловие
1
Несколько дней тому назад я сказал одному известному доктору медицины, бенгальцу:
– Я не знаю немецкого языка, но если бы меня увлек перевод из какого-нибудь немецкого поэта, я пошел бы в Британский музей и отыскал бы там книги на английском языке, которые рассказали бы мне что-нибудь о его жизни и об истории его мысли. Но, вот, хотя эти переводы в прозе Рабиндраната Тагора взволновали меня, как долгие годы ничто меня не волновало, я ничего не буду знать ни о его жизни, ни о вызвавших эти песни движениях мысли, если мне о них не расскажет какой-нибудь путешествующий индус.
Моему собеседнику, должно быть, показалось вполне естественным, что я был потрясен, так как он ответил:
– Я читаю Рабиндраната каждый день; прочесть одну строчку из него – значит позабыть о всех горестях этого мира.
Я сказал:
– Если б англичанину, жившему в Лондоне в царствование Ричарда II, показали перевод из Петрарки или из Данте, он не нашел бы книг, которые могли бы ответить ему на его вопросы, но стал бы расспрашивать какого-нибудь флорентийского банкира или ломбардского купца, подобно тому, как я расспрашивал вас. Насколько я понимаю, эта поэзия так полна итак проста; в стране вашей родился новый Ренессанс, а я никогда не узнаю о нем иначе как понаслышке.
Он ответил:
– У нас есть и другие поэты, но нет ни одного, который был бы равен ему; мы называем наше время эпохой Рабиндраната. Мне кажется, что ни один поэт в Европе не славится так, как славится он среди нас. Он столь же велик в музыке, как и в поэзии, и песни его поются от запада Индии до самой Бирмы, всюду, где только говорят на бенгальском наречии. Он был знаменит уже в девятнадцать лет, когда написал свою первую повесть, а пьесы, написанные им, когда он был лишь немного старше, ставятся и до сих пор в Калькутте. Я так восхищаюсь полнотой его жизни; когда он был очень юн, он много писал о явлениях природы; он целые дни просиживал в своем саду; в промежутке между двадцать пятым, приблизительно, и тридцать пятым годом жизни, когда его постигло большое горе, он создал самую прекрасную поэзию любви на нашем языке.
И затем доктор прибавил с глубоким волнением:
– Никакими словами не выразить мне, чем я был обязан в семнадцать лет этой любовной поэзии. Впоследствии его искусство стало глубже, сделалось религиозным и философским; все стремления человечества вложены в его гимны. Он первый из наших святых не отказался жить, а говорит от лица самой Жизни; вот почему мы приносим ему свою любовь.
Я мог исказить в своей память его изысканные выражения, но не его мысль.
– Не так давно, – продолжал доктор, – он должен был совершить богослужение в одном из наших храмов, самом обширном в Калькутте, и не только весь храм был так переполнен, что люди стояли даже на окнах, но и на улицах стояла сплошная толпа народа.
Другие индусы стали наведываться ко мне, и их преклонение перед этим человеком звучало так странно в нашем мире, где великое и малое мы прячем под одним и тем же покровом явной комедии и полусерьезного пренебрежения. Когда мы сооружали наши соборы, было ли у нас такое же преклонение перед нашими великими людьми?
– Каждое утро, в три часа – я знаю, потому что видел это, – сказал мне один из моих посетителей, – он сидит неподвижно, весь погруженный в созерцание, и целых два часа не пробуждается от своих размышлений о природе Бога. Его отец, Мага Риши, иногда просиживал так до следующего дня; однажды, на реке, он впал в созерцание красоты ландшафта, и гребцы ждали восемь часов приказания взяться опять за весла.
Он затем рассказал мне о семье Тагора и о том, как на протяжении нескольких поколений из ее колыбели выходили великие люди.
– В настоящее время, – сказал он, – мы имеем Гогонендраната и Абаниндраната Тагоров, художников, и Двиджендраната, брата Рабиндраната, великого философа. Белки прыгают с ветвей и взбираются к нему на колени, и птицы садятся ему на руки.
В мысли этих людей я замечаю такое чутье и понимание видимой красоты, как если б они придерживались доктрины Ницше, что мы должны верить только в такую моральную или интеллектуальную красоту, которая рано или поздно отпечатлевается на физических предметах.
Я сказал:
– Вы, люди Востока, умеете поддерживать фамильную славу. На днях смотритель одного музея обратил мое внимание на маленького темнокожего человечка, приводившего в порядок китайские гравюры, и сказал: "Это наследственный знаток Микадо; он четырнадцатый в своем роду занимает эту должность".
Мой собеседник ответил:
– Когда Рабиндранат был мальчиком, он всецело был окружен в своем доме литературой и музыкой.
Я подумал о внутреннем богатстве, о простоте этих стихотворений, и сказал:
– Много ли в вашей стране пропагандистской литературы, много ли критики? У нас так много дела, особенно в моем отечестве, что мало-помалу наши умы перестают творить, и мы ничего не можем поделать. Если б жизнь наша не была постоянной борьбой, мы лишились бы вкуса, не знали бы, что хорошо, не находили бы слушателей и читателей. Четыре пятых нашей энергии уходят на борьбу с дурным вкусом в нашем собственном уме или в уме других".
– Я понимаю, – возразил он; – у нас тоже есть пропагандистские писания. У нас ходят по деревням, рассказывают длинные мифологические поэмы, переложенные в средние века с санскритского языка, и часто вставляют в них поучения, говорящие людям о том, что они должны исполнять свой долг.